Mining the Archives - Mir Iskusstva 1904 No1 - Alexandre Benois

.

Alexandre Benois' illustrations for Alexander Pushkin's

The Bronze Horseman poem -

as published in Mir iskusstva magazine 1904 (issue 1)

The magazine scanned by Doria: the multi-institutional repository maintained by 

The National Library of Finland

(www.doria.fi).

Alexandre Benois: 

Russian: Алекса́ндр Никола́евич Бенуа, also spelled Alexander Benois) (3 May 

[O.S. 21 April] 1870, St. Petersburg – 9 February 1960, Paris), an influential 

artist, art critic, historian, preservationist, and founding member of Mir 

iskusstva (World of Art), an art movement and magazine. As a designer for the 

Ballets Russes under Serge Diaghilev, Benois' influence on the modern ballet 

and stage design is considered seminal.

Alexandre was born into the artistic and intellectual Benois family, prominent 

members of the 19th and early 20th-century Russian intelligentsia. His father 

was Nicholas Benois, a noted Russian architect. His brothers included Albert 

Benois and brother Leon; the latter also became a notable architect. Not 

planning a career in the arts, Alexandre graduated from the Faculty of Law, St. 

Petersburg University in 1894.

Three years later while in Versailles, Benois painted a series of watercolors 

depicting Last Promenades of Louis XIV. When exhibited by Pavel Tretyakov in 

1897, they brought him to attention of Sergei Diaghilev and the artist Leon 

Bakst. Together the three men founded the art magazine and movement Mir 

iskusstva (World of Art), which promoted the Aesthetic Movement and Art 

Nouveau in Russia.

During the first decade of the new century, Benois continued to edit Mir 

iskusstva, but also pursued his scholarly and artistic interests. He wrote and 

published several monographs on 19th-century Russian art and Tsarskoye Selo. 

In 1903, Benois printed his illustrations to Pushkin's poem Bronze Horseman, a 

work since recognized as one of the landmarks in the genre.

In 1901, Benois was appointed scenic director of the Mariinsky Theatre in St. 

Petersburg, the performance space for the Imperial Russian Ballet. He moved 

to Paris in 1905, and after that, devoted most of his time to stage design and 

decor.

During these years, his work with the Ballets Russes, founded by Diaghilev, was 

groundbreaking. His sets and costumes for the productions of Les Sylphides 

(1909), Giselle (1910), and Petrushka (1911), are counted among his greatest 

triumphs. Although Benois worked primarily with the Ballets Russes, he also 

collaborated with the Moscow Art Theatre and other notable theatres of Europe.

Surviving the upheaval of the Russian Revolution of 1917, Benois achieved 

recognition for his scholarship; he was selected as curator of the gallery of Old 

Masters in the Hermitage Museum at Leningrad, where he served from 1918 to 

1926. During this time he secured his brother's heirloom Leonardo da Vinci 

painting of the Madonna for the museum. It became known as the Madonna 

Benois. Benois published his Memoirs in two volumes in 1955.

In 1927 he left Russian and settled in Paris. He worked primarily as a set 

designer after settling in France. (Wikipedia)

Poem: The Bronze Horseman: A Petersburg Tale

(Russian: Медный всадник: Петербургская повесть,
literally: "The Copper Horseman")

is a narrative poem written by Aleksander Pushkin in 1833 about the equestrian 

statue of Peter the Great in Saint Petersburg. Widely considered to be Pushkin's 

most successful narrative poem, "The Bronze Horseman" has had a lasting 

impact on Russian literature. The statue became known as the Bronze 

Horseman due to the great influence of the poem. (Wikipedia)

The poem is printed as it featured in the Mir iskusstva magazine.

A modern Russian version is also included at the end of this post.

English Translation of the Bronze Horseman is by Waclaw Lednicki and 

published in: Waclaw Lednicki, Pushkin's Bronze Horseman (Berkeley, CA: 

University of California Press, 1955).

http://web.ku.edu/~russcult/culture/handouts/bronze_horseman.html

________________________________________________

МЕДНЫЙ ВСАДНИКЪ

повлсть Петербургская

А. С. ПУШКИНА

Александръ Бенуа.— 33 иллюстрации къ поэмЬ Пушкина

„М'Ьдный всадникъ".

THE BRONZE HORSEMAN
Alexander Pushkin

33 illustrations by Alexandre Benois
from Mir Iskusstva magazine

ВСТУПЛЕНIЕ

INTRODUCTION

 

На берегу пустынныхъ волнъ Стоялъ Онъ, думъ великихъ полнъ, И вдаль глядЪлъ. Предъ нимъ широко РЪка неслася; бЪдный чолнъ По ней стремился одиноко. По мшистымъ топкимъ берегамъ ЧернЪли избы здЬсь и тамъ, Прlютъ убогаго чухонца, И лЪсъ, невЪдомый лучамъ Въ туманЪ спрятаннаго солнца, Кругомъ шумЪлъ. И думалъ Онъ: «Отсель грозить мы будемъ шведу; ЗдЪсь будетъ городъ заложенъ, На зло надменному сосЪду; Природой здТэсь намъ суждено Въ Европу прорубить окно, Ногою твердой стать при морг); Сюда, по новымъ имъ волнамъ, ВсЪ флаги въ гости будутъ къ намъ И запируемъ на просторЪ». Прошло сто лЪтъ— и юный градъ, Полнощныхъ странъ краса и диво, Изъ тьмы лЪсовъ, изъ топи блатъ Вознесся пышно, горделиво: ГдЪ прежде финсшй рыболовъ, Печальный пасынокъ природы, Одинъ у низкихъ береговъ Бросалъ въ невЬдомыя воды Свой ветхш неводъ, нынЪ тамъ, По оживленнымъ берегамъ, Громады стройныя тЪснятся Дворцовъ и башенъ; корабли Толпой со всЪхъ концовъ земли Къ богатымъ пристанямъ стремятся; Въ гранитъ одЪлася Нева; Мосты повисли надъ водами; Темнозелеными садами Ея покрылись острова— И передъ младшею столицей Главой склонилася Москва, Какъ передъ новою царицей Порфироносная вдова.

There, by the billows desolate, He stood, with mighty thoughts elate, And gazed; but in the distance only A sorry skiff on the broad spate Of Neva drifted seaward, lonely. The moss-grown miry banks with rare Hovels were dotted here and there Where wretched Finns for shelter crowded; The murmuring woodlands had no share Of sunshine, all in mist beshrouded. And thus He mused: "From here, indeed Shall we strike terror in the Swede; And here a city by our labor Founded, shall gall our haughty neightor; 'Here cut'--so Nature gives command-- 'Your window through on Europe; stand Firm-footed by the sea, unchanging!' Ay, ships of every flag shall come By waters they had never swum, And we shall revel, freely ranging." A century--and that city young, Gem of the Northern world, amazing, From gloomy wood and swamp upsprung, Had risen, in pride and splendor blazing. Where once, by that low-lying shore, In waters never known before The Finnish fisherman, sole creature, And left forlorn by stepdame Nature, Cast ragged nets--today, along Those shores, astir with life and motion, Vast shapely palaces in throng And towers are seen: from every ocean, From the world's end, the ships come fast, To reach the loaded quays at last. The Neva now is clad in granite With many a bridge to overspan it; The islands lie beneath a screen Of gardens deep in dusky green. To that young capital is drooping The crest of Moscow on the ground, A dowager in purple, stooping Before an empress newly crowned.

Люблю тебя, Петра творенье, Люблю твой стропи, стройный видъ, Невы державное теченье, Береговой ея гранитъ, Твоихъ оградъ узоръ чугунный, Твоихъ задумчивыхъ ночей Прозрачный сумракъ, блескъ безлунный

I love thee, city of Peter's making; I love thy harmonies austere, And Neva's sovran waters breaking Along her banks of granite sheer; Thy traceried iron gates; thy sparkling, Yet moonless, meditative gloom And thy transparent twilight darkling;

Когда я въ комнатЪ моей Пишу, читаю безъ лампады, И ясны спяцря громады Пустынныхъ улицъ, и свЪтла Адмиралтейская игла, И, не пуская тьму ночную На золотыя небеса, Одна заря см'Ьнить другую СпЪшитъ, давъ ночи полчаса; Люблю зимы твоей жестокой Недвижный воздухъ и морозъ,

And when I write within my room Or lampless, read--then, sunk in slumber, The empty thoroughfares, past number, Are piled, stand clear upon the night; The Admiralty spire is bright; Nor may the darkness mount, to smother The golden cloudland of the light, For soon one dawn succeeds another With barely half-an-hour of night. I love thy ruthless winter, lowering With bitter frost and windless air;

БЪгъ санокъ вдоль Невы широкой, ДЪвичьи лица ярче розъ, И блескъ, и шумъ, и говоръ баловъ, А часъ пирушки холостой ШипЪнье пЪнистыхъ бокаловъ И пунша пламень голубой; Люблю воинственную живость ПотЪшныхъ Марсовыхъ полей, Шхотныхъ ратей и коней Однообразную красивость; Въ ихъ стройно-зыблемомъ строю Лоскутья сихъ знаменъ побЪдныхъ, Слянье шапокъ этихъ мЪдныхъ, Насквозь прострЪленныхъ въ бою; Люблю, военная столица,

The sledges along Neva scouring; Girls' cheeks--no rose so bright and fair! The flash and noise of balls, the chatter; The bachelor's hour of feasting, too; The cups that foam and hiss and spatter, The punch that in the bowl burns blue. I love the warlike animation On playing-fields of Mars; to see The troops of foot and horse in station, And their superb monotony; Their ordered, undulating muster; Flags, tattered on the glorious day; Those brazen helmets in their luster Shot through and riddled in the fray. I love thee, city of soldiers, blowing

Твоей твердыни дымъ и громъ, Когда полнощная царица Даруетъ сына въ царскш домъ, Или побЪду надъ врагомъ Poccifl снова торжествуетъ, Или, взломавъ свой сишй ледъ, Нева къ морямъ его несетъ И, чуя вешни дни, ликуетъ. Красуйся, градъ Петровъ, и стой Неколебимо, какъ Poccia! Да умирится же съ тобой И побЪжденная стихlя: Вражду и плЪнъ старинный свой Пусть волны финсшя забудутъ И тщетной злобою не будутъ Тревожить вЪчный сонъ Петра! Была ужасная пора: Объ ней свЪжо воспоминанье... Объ ней, друзья мои, для васъ Начну свое повествованье. Печаленъ будетъ мой разсказъ... Надъ омраченнымъ Петроградомъ Дышалъ ноябрь осеныимъ хладомъ;

Smoke from thy forts; thy booming gun; -- Northern empress is bestowing Upon the royal house a son! Or when, another battle won, Proud Russia holds her celebration; Or when the Neva breaking free Her dark-blue ice bears out to sea And scents the spring, in exultation. Now, city of Peter, stand thou fast, Foursquare, like Russia; vaunt thy splendor! The very element shall surrender And make her peace with thee at last. Their ancient bondage and their rancors The Finnish waves shall bury deep Nor vex with idle spite that cankers Our Peter's everlasting sleep! There was a dreadful time, we keep Still freshly on our memories painted; And you, my friends, shall be acquainted By me, with all that history: A grievous record it will be.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

PART I

Шеская шумною волной Въ края своей ограды стройной, Нева металась, какъ больной Въ своей постелЪ безпокойной; Ужь было поздно и темно; Сердито бился дождь въ окно, И в'Ьтеръ дулъ, печально воя. Въ то время изъ гостей домой Пришелъ Евгешй молодой... Мы будемъ нашего героя Звать этимъ именемъ. Оно Звучитъ прlятно; съ нимъ давно Мое перо ужь какъ-то дружно; Прозванья намъ его не нужно,- Хотя въ минувши времена Оно, быть можетъ, и блистало И подъ перомъ Карамзина Въ родныхъ преданьяхъ прозвучало, Но нынЪ свЪтомъ и молвой Оно забыто. Нашъ герой Живетъ въ КоломнЪ, гдЪ-то служитъ Дичится знатныхъ и не тужитъ Ни о покойницЪ роднЪ, Ни о забытой старинЪ.

O'er darkened Petrograd there rolled November's breath of autumn cold; And Neva with her boisterous billow Splashed on her shapely bounding-wall And tossed in restless rise and fall Like a sick man upon his pillow. 'Twas late, and dark had fallen; the rain Beat fiercely on the windowpane; A wind that howled and wailed was blowing. 'Twas then that young Yevgeny came Home from a party--I am going To call our hero by that name, For it sounds pleasing, and moreover My pen once liked it--why discover The needless surname?--True, it may Have been illustrious in past ages, --Rung, through tradition, in the pages Of Karamzin; and yet, today That name is never recollected, By Rumor and the World rejected. Our hero--somewhere--served the State; He shunned the presence of the great; Lived in Kolomna; for the fate Cared not of forbears dead and rotten, Or antique matters long forgotten.

И такъ, домой пришедъ, Евгенш Стряхнулъ шинель, раздЪлся, легъ— Но долго онъ заснуть не могъ Въ волненьи разныхъ размышленш. О чемъ же думалъ онъ? О томъ, Что былъ онъ бЪденъ; что трудомъ Онъ долженъ былъ себЪ доставить И независимость, и честь; Что могъ бы Богъ ему прибавить Ума и денегъ; что вЪдь есть

So, home Yevgeny came, and tossed His cloak aside; undressed; and sinking Sleepless upon his bed, was lost In sundry meditations--thinking Of what?--How poor he was; how pain And toil might some day hope to gain An honored, free, assured position; How God, it might be, in addition Would grant him better brains and pay.

Таюе праздные счастливцы, Ума недальняго, лЪнивцы, Которымъ жизнь куда легка! Что служитъ онъ всего два года; Онъ также думалъ, что погода Не унималась; что рЪка Все прибывала; что едва ли Съ Невы мостовъ уже не сняли. И что съ Парашей будетъ онъ Дня на два, на три разлученъ. Такъ онъ мечталъ. И грустно было Ему въ ту ночь, и онъ желалъ, Чтобъ вЪтеръ вылъ не такъ уныло, И чтобы дождь въ окно стучалъ Не такъ сердито... Сонны очи Онъ наконецъ закрылъ. И вотъ Р'ВдЬетъ мгла ненастной ночи, И блЪдный день ужь настаетъ... Ужасный день! Нева всю ночь Рвалася къ морю противъ бури, Не одолЪвъ ихъ буйной дури... И спорить стало ей не въ мочь...

Such idle folk there were, and they, Lucky and lazy, not too brightly Gifted, lived easily and lightly; And he--was only in his second Year at the desk. He further reckoned That still the ugly weather held; That still the river swelled and swelled; That almost now from Neva's eddy The bridges had been moved already; That from Parasha he must be Parted for some two days, or three. And all that night, he lay, so dreaming, And wishing sadly that the gale Would bate its melancholy screaming And that the rain would not assail The glass so fiercely.... But sleep closes His eyes at last, and he reposes. But see, the mists of that rough night Thin out, and the pale day grows bright; That dreadful day!--For Neva, leaping Seaward all night against the blast Was beaten in the strife at last, Against the frantic tempest sweeping;

Поутру надъ ея брегами ТЪснился кучами народъ, Любуясь брызгами, горами И пЪной раэъяренныхъ водъ. Но силой вЪтра отъ эалива Переграягденная Нева Обратно шла гнЪвна, бурлива, И затопляла острова; Погода пуще свирЪпЪла; Нева вздувалась и ревЪла, Котломъ клокоча и клубясь— И вдругъ, какъ звЪрь остервенясь,

And on her banks at break of day The people swarmed and crowded, curious, And reveled in the towering spray That spattered where the waves were furious. But the wind driving from the bay Dammed Neva back, and she receding Came up, in wrath and riot speeding; And soon the islands flooded lay.

На городъ кинулась. Предъ нею Все побЪжало, все вокругъ Вдругъ опустЪло... Воды вдругъ Втекли въ подземные подвалы; Къ рЪшеткамъ хлынули каналы— И всплылъ Петрополь, какъ Тритонъ По поясъ въ воду погруженъ. Осада! приступъ! З^ьш волны, Какъ воры, лЪзутъ въ окна; чолны Съ разбЬга стекла бьютъ кормой; Садки подъ мокрой пеленой,

Madder the weather grew, and ever Higher upswelled the roaring river And bubbled like a kettle, and whirled And like a maddened beast was hurled Swift on the city. All things routed Fled from its path, and all about it A sudden space was cleared; the flow Dashed in the cellars down below; Canals up to their gratings spouted. Behold Petropol floating lie Like Triton in the deep, waist-high!

Обломки хижинъ, бревна, кровли, Товаръ запасливой торговли, Пожитки блЪдной нищеты, Грозой снесенные мосты, Гроба съ размытаго кладбища Плывутъ по улицамъ! Народъ Зритъ Божш гнЪвъ и казни ждетъ. Увы! все гибнетъ: кровъ и пища. ГдЪ будетъ взять? Въ тотъ грозный годъ Покойный царь еще Poccieft Съ славой правилъ. На балконъ

A siege! the wicked waves, attacking Climb thief-like through the windows; backing, The boats stern-foremost smite the glass; Trays with their soaking wrappage pass; And timbers, roots, and huts all shattered, The wares of thrifty traders scattered, And the pale beggar's chattels small, Bridges swept off beneath the squall, Coffins from sodden graveyards--all Swim in the streets! .... And contemplating God's wrath, the folk their doom are waiting. All will be lost; ah, where shall they Find food and shelter for today? The glorious Emperor, now departed, In that grim year was sovereign Of Russia still. He came, sick-hearted, Out on his balcony, and in pain

Печаленъ, смутенъ вышелъ онъ И молвилъ: «съ Бояаей стихlей Царямъ не совладЪть». Онъ сЪлъ, И въ думЪ скорбными очами На злое бЪдствlе глядЪлъ. Стояли стогны озерами, И въ нихъ широкими рЪками Вливались улицы. Дворецъ Казался островомъ печальнымъ. Царь молвилъ— изъ конца въ конецъ, По ближнимъ улицамъ и дальнымъ, Въ опасный путь средь бурныхъ водъ Его пустились генералы Спасать и страхомъ обуялый И дома тонущш народъ.

He said: "No czar, 'tis sure, is master Over God's elements!" In thought He sat, and gazed on the disaster Sad-eyed, and on the evil wrought; For now the squares with lakes were studded, Their torrents broad the streets had flooded, And now forlorn and islanded The palace seemed. The Emperor said One word--and see, along the highways His generals hurrying, through the byways! From city's end to end they sped Through storm and peril, bent on saving The people, now in panic raving And drowning in their houses there.

Тогда на площади Петровой— ГдЪ домъ въ углу вознесся новый, ГдЪ надъ возвышеннымъ крыльцомъ Съ подъятой лапой, какъ живые, Стоятъ два льва сторожевые— На звЪрЪ мраморномъ верхомъ, Безъ шляпы, руки сжавъ крестомъ, СидЪлъ недвижный, страшно блЪдный Евгешй. Онъ страшился, бЪдный, Не за себя. Онъ не слыхалъ, Какъ подымался страшный валъ, Ему подошвы подмывая, Какъ дождь ему въ лицо хлесталъ; Какъ вЪтеръ, буйно завывая, Съ него и шляпу вдругъ сорвалъ. Его отчаянные взоры На край одинъ наведены

New-built, high up in Peter's Square A corner mansion then ascended; And where its lofty perron ended Two sentry lions stood at guard Like living things, and kept their ward With paw uplifted. Here, bareheaded, Pale, rigid, arms across his breast, Upon the creature's marble crest Sat poor Yevgeny. But he dreaded Nought for himself; he did not hear The hungry rollers rising near And on his very footsoles splashing, Feel on his face the rainstorm lashing, Or how the riotous, moaning blast Had snatcht his hat. His eyes were fast Fixt on one spot in desperation Where from the deeps in agitation

Недвижно были. Словно горы, Изъ возмущенной глубины Вставали волны тамъ и злились, Тамъ буря выла, тамъ носились Обломки... Боже! Боже! тамъ— Увы! близехонько къ волнамъ, Почти у самаго залива— Заборъ некрашенный, да ива И ветхш домикъ: тамъ онlэ— Вдова и дочь, его Параша, Его мечта... Или во снЪ Онъ это видитъ? Иль вся наша И жизнь ничто, какъ сонъ пустой, НасмЪшка рока надъ землей? И онъ, какъ будто околдованъ, Какъ будто къ мрамору прикованъ, Сойти не можетъ! Вкругъ него Вода— и больше ничего. И обращенъ къ нему спиною Въ неколебимой вышинЪ, Надъ возмущенною Невою, Сидитъ съ простертою рукою Гигантъ на бронзовомъ конЪ.

The wicked waves like mountains rose, Where the storm howled, and round were driven Fragments of wreck.... There, God in Heaven! Hard by the bay should stand, and close, Alas, too close to the wild water, A paintless fence, a willow-tree, And there a frail old house should be Where dwelt a widow, with a daughter Parasha--and his dream was she! His dream--or was it but a vision, All that he saw? Was life also An idle dream which in derision Fate sends to mock us here below? And he, as though a man enchanted And on the marble pinned and planted, Cannot descend, and round him lie Only the waters. There, on high, With Neva still beneath him churning, Unshaken, on Yevgeny turning His back, and with an arm flung wide, Behold the Image sit, and ride Upon his brazen horse astride!'

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

PART II

Но вотъ, насытясь разрушеньемъ И наглымъ буйствомъ утомясь, Нева обратно повлеклась, Своимъ любуясь возмущеньемъ И покидая съ небреженьемъ Свою добычу. Такъ злодЪй, Съ свирЪпой шайкою своей Въ село ворвавшись, ловитъ, рЪжетъ, Крушитъ и грабитъ; вопли, скрежетъ, Насилье, брань, тревога, вой!.. И грабежемъ отягощении, Боясь погони, утомленны, СпЪшатъ разбойники домой, Добычу на пути роняя.

But now, with rack and ruin sated And weary of her insolence And uproar, Neva, still elated With her rebellious turbulence, Stole back, and left her booty stranded And unregarded. So a bandit Bursts with his horde upon a village To smash and slay, destroy and pillage; Whence yells, and violence, and alarms, Gritting of teeth, and grievous harms And wailings; then the evildoers Rush home; but dreading the pursuers And sagging with the stolen load They drop their plunder on the road.

Вода сбыла, и мостовая Открылась. И Евгенш мой СпЪшитъ, душою замирая, Въ надежд!), страхЪ и тоскЪ Къ едва смирившейся рЪк'Ь. Но, торжествомъ побЪды полны, Еще кипЪли злобно волны, Какъ бы подъ ними тлЪлъ огонь; Еще ихъ пЪна покрывала, И тяжело Нева дышала, Какъ съ битвы прибЪжавшш конь. Евгешй смотритъ: видитъ лодку; Онъ къ ней бЪжитъ какъ на находку; Онъ перевощика зоветъ И перевощикъ беззаботной Его за гривенникъ охотно Чрезъ волны страшныя везетъ.

Meanwhile the water had abated And pavements now uncovered lay; And our Yevgeny, by dismay And hope and longing agitated, Sore-hearted to the river sped. But still it lay disquieted And still the wicked waves were seething In pride of victory, as though A flame were smoldering below; And heavily was Neva breathing Like to a horse besprent with foam Who gallops from the battle home. evgeny watches, and descrying By happy chance a boat, goes flying To hail the ferryman; and he, Unhired and idle, willingly Convoys him for a threepence, plying Through that intimidating sea.

И долго съ бурными волнами Боролся опытный гребецъ, И скрыться въ глубь межь ихъ рядами Всечасно съ дерзкими пловцами Готовъ былъ чолнъ — и наконецъ Достигъ онъ берега. Несчастный Знакомой улицей бЪжитъ Въ мЪста знакомыя. Глядитъ... Узнать не можетъ: видъ ужасный! Все передъ нимъ завалено; Что сброшено, что снесено; Скривились домики; друпе СовсЪмъ обрушились; иные Волнами сдвинуты; кругомъ Какъ будто въ полЪ боевомъ,

The old tried oarsman long contended With the wild waters; hour by hour, Sunk in the trough, the skiff descended Mid rollers, ready to devour Rash crew and all--at last contriving To make the farther shore. Arriving, Yevgeny--evil is his lot!-- Runs to the old familiar spot Down the old street,--and knows it not. All, to his horror, is demolished, Leveled or ruined or abolished. Houses are twisted all awry, And some are altogether shattered, Some shifted by the seas; and scattered

ТЪла валяются. Евгешй Стремглавъ, не помня ничего, Изнемогая отъ мучешй, БЪжитъ туда, гдЪ ждетъ его Судьба съ невЪдомы Какъ съ запечатаннымъ письмомъ. И вотъ бЪжитъ уягь онъ предмЪстьемъ, И вотъ заливъ, и близокъ домъ... Что-жъ это1? Онъ остановился; Пошелъ назадъ— и воротился. Глядитъ... идетъ... еще глядитъ: Вотъ мЪсто, гдЪ ихъ домъ стоитъ; Вотъ ива. Были здЬсь ворота, Снесло ихъ, видно. ГдЪ же домъ?

Are bodies, flung as bodies lie On battlefields. Unthinkingly, Half-fainting, and excruciated, Yevgeny rushes on, awaited By destiny with unrevealed Tidings, as in a letter sealed. He scours the suturb; and discerning The bay, he knows the house is near; And then stops short; ah, what is here! Retreating, and again returning, He looks--advances--looks again. 'Tis there they dwelt, the marks are plain; There is the willow. Surely yonder The gate was standing, in the past;

И полонъ сумрачной заботы, Все ходитъ, ходитъ онъ кругомъ. Толкуетъ громко самъ съ собою— И вдругъ ударя въ лобъ рукою Захохоталъ. Ночная мгла На городъ трепетный сошла; Но долго жители не спали И межъ собою толковали О днЪ минувшемъ. Утра лучъ Изъ-за усталыхъ бл'Бдныхъ тучъ Блеснулъ надъ тихою столицей— И не нашелъ уже слЬдовъ БЪды вчерашней. Багряницей Уже прикрыто было зло. Въ порядокъ прежнш все вошло. Уже по улицамъ свободнымъ, Съ своимъ безчувствlемъ холоднымъ, Ходилъ народъ. Чиновный людъ, Покинувъ свой ночной прнотъ, На службу шелъ. Торгашъ отважный, Не унывая, открывалъ Невой ограбленный подвалъ, Сбираясь свой убытокъ важный На ближнемъ вымЪстить. Съ дворовъ Свозили лодки. Графъ Хвостовъ, Поэтъ, любимый небесами, Ужь пЪлъ безсмертными стихами Несчастье Невскихъ береговъ.

Now, washt away! No house!--O'ercast With care, behold Yevgeny wander Forever round and round the place, And talk aloud, and strike his face With his bare hand. A moment after, He breaks into a roar of laughter. The vapors of the night came down Upon the terror-stricken town, But all the people long debated The doings of the day, and waited And could not sleep. The morning light From pale and weary clouds gleamed bright On the still capital; no traces Now of the woes of yesternight! With royal purple it effaces The mischief; all things are proceeding In form and order as of old; The people are already treading, Impassive, in their fashion, cold, Through the cleared thoroughfares, unheeding; And now official folk forsake Their last night's refuge, as they make Their way to duty. Greatly daring, The huckster now takes heart, unbaring His cellar, late the prey and sack Of Neva--hoping to get back His heavy loss and wasted labor Out of the pockets of his neighbor. The drifted boats from each courtyard Are carried. To a certain bard, A count, a favorite of heaven, To one Khvostov, the theme was given To chant in his immortal song How Neva's shores had suffered wrong.

Но бЪдный, бЪдный мой Евгенlй... Увы! его смятенный умъ Противъ ужасныхъ потрясенш Не устоялъ. Мятежный шумъ Невы и вЪтровъ раздавался Въ его ушахъ. Ужасныхъ думъ Безмолвно полонъ, онъ скитался; Его терзалъ какой-то сонъ. Прошла недЪля, мЪсяцъ— онъ Къ себЪ домой не возвращался. Его пустынный уголокъ Отдалъ въ наймы, какъ вышелъ срокъ, Хозяинъ бЪдному поэту. Евгенш за своимъ добромъ Не приходилъ. Онъ скоро свЪту Сталъ чуждъ.Весь день бродилъ п'Ьшкомъ, А спалъ на пристани; питался Въ окошко поданнымъ кускомъ; Одежда ветхая на немъ Рвалась и тлЪла. Злыя дЪти Бросали камни вслЪдъ ему; Нередко кучерсгая плети Его стегали, потому Что онъ не разбиралъ дороги Ужь никогда; казалось— онъ Не примЪчалъ. Онъ оглушенъ Былъ шумомъ внутренней тревоги. И такъ онъ свой несчастный вЪкъ Влачилъ— ни звЬрь, ни человЪкъ. Ни то, ни се— ни житель свЪта, Ни призракъ мертвый...

But my Yevgeny, poor, sick fellow!-- Alas, the tumult in his brain Had left him powerless to sustain Those shocks of terror. For the bellow Of riotous winds and Neva near Resounded always in his ear; A host of hideous thoughts attacked him, A kind of nightmare rent and racked him, And on he wandered silently; And as the week, the month, went by, Never came home. His habitation, As time ran out, the landlord took, And leased the now deserted nook For a poor poet's occupation. Nor ever came Yevgeny home For his belongings; he would roam, A stranger to the world; his ration A morsel tendered in compassion Out of a window; he would tramp All day, and on the quay would camp To sleep; his garments, old and fraying, Were all in tatters and decaying. And the malicious boys would pelt The man with stones; and oft he felt The cabman's whiplash on him flicking; For he had lost the skill of picking His footsteps--deafened, it may be, By fears that clamored inwardly. So, dragging out his days, ill-fated, He seemed like something miscreated, No beast, nor yet of human birth, Neither a denizen of earth Nor phantom of the dead.

Разъ онъ спалъ У невской пристани. Дни /Бта Клонились къ осени. Дышалъ Ненастный вЪтеръ. Мрачный валъ Шескалъ на пристань, ропща пЪни И бьясь о гладюя ступени, Какъ челобитчикъ у дверей Ему невиемлющихъ судей. БЪднякъ проснулся. Мрачно было; Дождь капалъ; вЪтеръ вылъ уныло— И съ нимъ вдали, во тьмЪ ночной, Перекликался часовой... Вскочилъ Евгенш, вспомнилъ живо Онъ прошлый ужасть; торопливо Онъ всталъ; пошелъ бродить, и вдругъ

Belated One night, on Neva wharf he slept. Now summer days toward autumn crept; A wet and stormy wind was blowing, And Neva's sullen waters flowing Splashed on the wharf and muttered there Complaining--beat the slippery stair As suitors beat in supplication Unheeded at a judge's door. In gloom and rain, amid the roar Of winds--a sound of desolation With cries of watchmen interchanged Afar, who through the darkness ranged-- Our poor Yevgeny woke; and daunted, By well-remembered terrors haunted,

Остановился, и вокругъ Тихонько сталъ водить очами Съ боязнью дикой на лицЪ. Онъ очутился подъ столбами Большого дома. На крыльцЪ Съ подъятой лапой, какъ живые, Стояли львы сторожевые

He started sharply, rose in haste, And forth upon his wanderings paced; --And halted on a sudden, staring About him silently, and wearing A look of wild alarm and awe. Where had he come? for now he saw The pillars of that lofty dwelling Where, on the perron sentineling, Two lion-figures stand at guard

И прямо въ темной вышинЪ, Надъ огражденною скалою, Гигантъ съ простертою рукою СидЪлъ на бронзовомъ конЪ. Евгенш вздрогнулъ. Прояснились Въ немъ страшно мысли. Онъ уэналъ И мЪсто, гдЪ потопъ игралъ, ГдЪ волны хищныя толпились, Бунтуя злобно вкругъ него, И львовъ, и площадь, и Того, Кто неподвижно возвышался Во мракЪ мЪдною главой, Того, чьей волей роковой Надъ моремъ городъ основался... Ужасенъ онъ въ окрестной мглЪ! Какая дума на челЪ! Какая сила въ немъ сокрыта! А въ семъ конЪ какой огонь! Куда ты скачешь, гордый конь, И гдЪ опустишь ты копыта? О, мощный властелинъ судьбы! Не такъ ли ты надъ самой бездной, На высотЪ, уздой желЪзной Россда вздернулъ на дыбы? Кругомъ поднояпя кумира Безумецъ бЪдный обошелъ, И взоры дише навелъ На ликъ державца полумlра. Стеснилась грудь его. Чело Къ рЪшетк'Ь хладной прилегло, Глаза подернулись туманомъ, По сердцу пламень пробЪжалъ, ВскипЪла кровь: онъ мрачно сталъ Предъ горделивымъ истуканомъ—

Like living things, keep watch and ward With lifted paw. Upright and glooming, Above the stony barrier looming, The Image, with an arm flung wide, Sat on his brazen horse astride. And now Yevgeny, with a shiver Of terror, felt his reason clear. He knew the place, for it was here The flood had gamboled, here the river Had surged; here, rioting in their wrath, The wicked waves had swept a path And with their tumult had surrounded Yevgeny, lions, square--and Him Who, moveless and aloft and dim, Our city by the sea had founded, Whose will was Fate. Appalling there He sat, begirt with mist and air. What thoughts engrave His brow! what hidden Power and authority He claims! What fire in yonder charger flames! Proud charger, whither art thou ridden, Where leapest thou? and where, on whom, Wilt plant thy hoof?--Ah, lord of doom And potentate, 'twas thus, appearing Above the void, and in thy hold A curb of iron, thou sat'st of old O'er Russia, on her haunches rearing! About the Image, at its base, Poor mad Yevgeny circled, straining His wild gaze upward at the face That once o'er half the world was reigning. His eye was dimmed, cramped was his breast, His brow on the cold grill was pressed, While through his heart a flame was creeping And in his veins the blood was leaping. He halted sullenly beneath

И зубы стиснувъ, пальцы сжавъ, Какъ обуянный силой черной: «Добро, строитель чудотворный!» Шепнулъ онъ, злобно задрожавъ: «Ужо тебЪ!» И вдругъ стремглавъ БЪжать пустился. Показалось Ему, что грознаго царя, Мгновенно гнЪвомъ возгоря,

The haughty Image, clenched his teeth And clasped his hands, as though some devil Possessed him, some dark power of evil, And shuddered, whispering angrily, "Ay, architect, with thy creation Of marvels.... Ah, beware of me!" And then, in wild precipitation He fled. For now he seemed to see The awful Emperor, quietly, With momentary anger burning,

Лицо тихонько обращалось... И онъ по площади пустой БЪжитъ, и слышитъ за собой, Какъ будто грома грохотанье,

His visage to Yevgeny turning! And rushing through the empty square, He hears behind him as it were Thunders that rattle in a chorus,

Тяжело-звонкое скаканье По потрясенной мостовой— И, озаренъ луною блЪдной, Простерши руки въ вышинЪ, За нимъ несется Всадникъ МЪдный На эвонко-скачущемъ конЪ— И во всю ночь, безумецъ бЪдный Куда стопы ни обращалъ, За нимъ повсюду Всадникъ МЪдный Съ тяжелымъ топотомъ скакалъ.

A gallop ponderous, sonorous, That shakes the pavement. At full height, Illumined by the pale moonlight, With arm outflung, behind him riding See, the bronze horseman comes, bestriding The charger, clanging in his flight. All night the madman flees; no matter Where he may wander at his will, Hard on his track with heavy clatter There the bronze horseman gallops still.

И съ той поры, когда случалось Идти той площадью ему, Въ его лицЪ изображалось Смятенье: къ сердцу своему Онъ прижималъ поспЪшно руку, Какъ бы его смиряя муку; Картузъ изношенный снималъ, Смущенныхъ глазъ не подымалъ, И шелъ сторонкой. Островъ малый На взморьЪ видЪнъ. Иногда Причалитъ съ неводомъ туда Рыбакъ, на ловлЪ запоздалый, И бЪдный ужинъ свой варитъ; Или чиновникъ посЪтитъ, Гуляя въ лодкЪ въ воскресенье, Пустынный островъ. Не взросло Тамъ ни былинки. Наводненье Туда, играя, занесло Домишко ветхш. Надъ водою Остался онъ какъ черный кустъ— Его прошедшею весною Свезли на баркЪ. Былъ онъ пусть И весь разрушенъ. У порога Нашли безумца моего... И тутъ же хладный трупъ его Похоронили, ради Бога.

Thereafter, whensoever straying Across that square Yevgeny went By chance, his face was still betraying Disturtance and bewilderment. As though to ease a heart tormented His hand upon it he would clap In haste, put off his shabby cap, And never raise his eyes demented, And seek some byway unfrequented. A little island lies in view Along the shore; and here, belated, Sometimes with nets a fisher-crew Will moor and cook their long-awaited And meager supper. Hither too Some civil servant, idly floating, Will come upon a Sunday, boating. That isle is desolate and bare; No blade of grass springs anywhere. Once the great flood had sported, driving The frail hut thither. Long surviving, It floated on the water there Like some black bush. A vessel plying Bore it, last spring, upon her deck. They found it empty, all a wreck; And also, cold and dead and lying Upon the threshold, they had found My crazy hero. In the ground His poor cold body there they hurried, And left it to God's mercy, buried.

_________________________________________________

The Poem in Modern Russian as featured at http://www.rvb.ru/pushkin/01text/02poems/01poems/0795.htm?

МЕДНЫЙ ВСАДНИК
ПЕТЕРБУРГСКАЯ ПОВЕСТЬ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Происшествие, описанное в сей повести, основано на истине. Подробности наводнения заимствованы из тогдашних журналов. Любопытные могут справиться с известием, составленным В. Н. Берхом.

284

ВСТУПЛЕНИЕ

На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел. Пред ним широко
Река неслася; бедный чёлн
По ней стремился одиноко.
По мшистым, топким берегам
Чернели избы здесь и там,
Приют убогого чухонца;
И лес, неведомый лучам
В тумане спрятанного солнца,
Кругом шумел.

       И думал он:
Отсель грозить мы будем шведу,
Здесь будет город заложен
На зло надменному соседу.
Природой здесь нам суждено
В Европу прорубить окно,¹ 
Ногою твердой стать при море.
Сюда по новым им волнам
Все флаги в гости будут к нам,
И запируем на просторе.

Прошло сто лет, и юный град,
Полнощных стран краса и диво,
Из тьмы лесов, из топи блат
Вознесся пышно, горделиво;

285

Где прежде финский рыболов,
Печальный пасынок природы,
Один у низких берегов
Бросал в неведомые воды
Свой ветхой невод, ныне там
По оживленным берегам
Громады стройные теснятся
Дворцов и башен; корабли
Толпой со всех концов земли
К богатым пристаням стремятся;
В гранит оделася Нева;
Мосты повисли над водами;
Темно-зелеными садами
Ее покрылись острова,
И перед младшею столицей
Померкла старая Москва,
Как перед новою царицей
Порфироносная вдова.

Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит,
Твоих оград узор чугунный,
Твоих задумчивых ночей
Прозрачный сумрак, блеск безлунный,
Когда я в комнате моей
Пишу, читаю без лампады,
И ясны спящие громады
Пустынных улиц, и светла
Адмиралтейская игла,
И, не пуская тьму ночную
На золотые небеса,
Одна заря сменить другую
Спешит, дав ночи полчаса². 
Люблю зимы твоей жестокой
Недвижный воздух и мороз,
Бег санок вдоль Невы широкой,
Девичьи лица ярче роз,
И блеск, и шум, и говор балов,
А в час пирушки холостой

286

Шипенье пенистых бокалов
И пунша пламень голубой.
Люблю воинственную живость
Потешных Марсовых полей,
Пехотных ратей и коней
Однообразную красивость,
В их стройно зыблемом строю
Лоскутья сих знамен победных,
Сиянье шапок этих медных,
На сквозь простреленных в бою.
Люблю, военная столица,
Твоей твердыни дым и гром,
Когда полнощная царица
Дарует сына в царской дом,
Или победу над врагом
Россия снова торжествует,
Или, взломав свой синий лед,
Нева к морям его несет
И, чуя вешни дни, ликует.

Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо как Россия,
Да умирится же с тобой
И побежденная стихия;
Вражду и плен старинный свой
Пусть волны финские забудут
И тщетной злобою не будут
Тревожить вечный сон Петра!

Была ужасная пора,
Об ней свежо воспоминанье...
Об ней, друзья мои, для вас
Начну свое повествованье.
Печален будет мой рассказ.

287

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Над омраченным Петроградом
Дышал ноябрь осенним хладом.
Плеская шумною волной
В края своей ограды стройной,
Нева металась, как больной
В своей постеле беспокойной.
Уж было поздно и темно;
Сердито бился дождь в окно,
И ветер дул, печально воя.
В то время из гостей домой
Пришел Евгений молодой...
Мы будем нашего героя
Звать этим именем. Оно
Звучит приятно; с ним давно
Мое перо к тому же дружно.
Прозванья нам его не нужно,
Хотя в минувши времена
Оно, быть может, и блистало
И под пером Карамзина
В родных преданьях прозвучало;
Но ныне светом и молвой
Оно забыто. Наш герой
Живет в Коломне; где-то служит,
Дичится знатных и не тужит
Ни о почиющей родне,
Ни о забытой старине.

288

Итак, домой пришед, Евгений
Стряхнул шинель, разделся, лег.
Но долго он заснуть не мог
В волненье разных размышлений.
О чем же думал он? о том,
Что был он беден, что трудом
Он должен был себе доставить
И независимость и честь;
Что мог бы бог ему прибавить
Ума и денег. Что ведь есть
Такие праздные счастливцы,
Ума недальнего, ленивцы,
Которым жизнь куда легка!
Что служит он всего два года;
Он также думал, что погода
Не унималась; что река
Всё прибывала; что едва ли
С Невы мостов уже не сняли
И что с Парашей будет он
Дни на два, на три разлучен.
Евгений тут вздохнул сердечно
И размечтался, как поэт:

«Жениться? Мне? зачем же нет?
Оно и тяжело, конечно;
Но что ж, я молод и здоров,
Трудиться день и ночь готов;
Уж кое-как себе устрою
Приют смиренный и простой
И в нем Парашу успокою.
Пройдет, быть может, год-другой —
Местечко получу, Параше
Препоручу семейство наше
И воспитание ребят...
И станем жить, и так до гроба
Рука с рукой дойдем мы оба,
И внуки нас похоронят...»

Так он мечтал. И грустно было
Ему в ту ночь, и он желал,

289

Чтоб ветер выл не так уныло
И чтобы дождь в окно стучал
Не так сердито...
       Cонны очи
Он наконец закрыл. И вот
Редеет мгла ненастной ночи
И бледный день уж настает...³ 
Ужасный день!
       Нева всю ночь
Рвалася к морю против бури,
Не одолев их буйной дури...
И спорить стало ей невмочь...
Поутру над ее брегами
Теснился кучами народ,
Любуясь брызгами, горами
И пеной разъяренных вод.
Но силой ветров от залива
Перегражденная Нева
Обратно шла, гневна, бурлива,
И затопляла острова,
Погода пуще свирепела,
Нева вздувалась и ревела,
Котлом клокоча и клубясь,
И вдруг, как зверь остервенясь,
На город кинулась. Пред нею
Всё побежало, всё вокруг
Вдруг опустело — воды вдруг
Втекли в подземные подвалы,
К решеткам хлынули каналы,
И всплыл Петрополь как тритон,
По пояс в воду погружен.

Осада! приступ! злые волны,
Как воры, лезут в окна. Челны
С разбега стекла бьют кормой.
Лотки под мокрой пеленой,
Обломки хижин, бревны, кровли,
Товар запасливой торговли,
Пожитки бледной нищеты,
Грозой снесенные мосты,

290

Гроба с размытого кладбища
Плывут по улицам!
          Народ
Зрит божий гнев и казни ждет.
Увы! всё гибнет: кров и пища!
Где будет взять?
       В тот грозный год
Покойный царь еще Россией
Со славой правил. На балкон,
Печален, смутен, вышел он
И молвил: «С божией стихией
Царям не совладеть». Он сел
И в думе скорбными очами
На злое бедствие глядел.
Стояли стогны озерами,
И в них широкими реками
Вливались улицы. Дворец
Казался островом печальным.
Царь молвил — из конца в конец,
По ближним улицам и дальным
В опасный путь средь бурных вод
Его пустились генералы⁴ 
Спасать и страхом обуялый
И дома тонущий народ.

Тогда, на площади Петровой,
Где дом в углу вознесся новый,
Где над возвышенным крыльцом
С подъятой лапой, как живые,
Стоят два льва сторожевые,
На звере мраморном верхом,
Без шляпы, руки сжав крестом,
Сидел недвижный, страшно бледный
Евгений. Он страшился, бедный,
Не за себя. Он не слыхал,
Как подымался жадный вал,
Ему подошвы подмывая,
Как дождь ему в лицо хлестал,
Как ветер, буйно завывая,
С него и шляпу вдруг сорвал.

291

Его отчаянные взоры
На край один наведены
Недвижно были. Словно горы,
Из возмущенной глубины
Вставали волны там и злились,
Там буря выла, там носились
Обломки... Боже, боже! там —
Увы! близехонько к волнам,
Почти у самого залива —
Забор некрашеный, да ива
И ветхий домик: там оне,
Вдова и дочь, его Параша,
Его мечта... Или во сне
Он это видит? иль вся наша
И жизнь ничто, как сон пустой,
Насмешка неба над землей?

И он, как будто околдован,
Как будто к мрамору прикован,
Сойти не может! Вкруг него
Вода и больше ничего!
И, обращен к нему спиною,
В неколебимой вышине,
Над возмущенною Невою
Стоит с простертою рукою
Кумир на бронзовом коне.

292

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Но вот, насытясь разрушеньем
И наглым буйством утомясь,
Нева обратно повлеклась,
Своим любуясь возмущеньем
И покидая с небреженьем
Свою добычу. Так злодей,
С свирепой шайкою своей
В село ворвавшись, ломит, режет,
Крушит и грабит; вопли, скрежет,
Насилье, брань, тревога, вой!..
И, грабежом отягощенны,
Боясь погони, утомленны,
Спешат разбойники домой,
Добычу на пути роняя.

Вода сбыла, и мостовая
Открылась, и Евгений мой
Спешит, душою замирая,
В надежде, страхе и тоске
К едва смирившейся реке.
Но, торжеством победы полны,
Еще кипели злобно волны,
Как бы под ними тлел огонь,
Еще их пена покрывала,
И тяжело Нева дышала,
Как с битвы прибежавший конь.

293

Евгений смотрит: видит лодку;
Он к ней бежит как на находку;
Он перевозчика зовет —
И перевозчик беззаботный
Его за гривенник охотно
Чрез волны страшные везет.

И долго с бурными волнами
Боролся опытный гребец,
И скрыться вглубь меж их рядами
Всечасно с дерзкими пловцами
Готов был челн — и наконец
Достиг он берега.
          Несчастный
Знакомой улицей бежит
В места знакомые. Глядит,
Узнать не может. Вид ужасный!
Всё перед ним завалено;
Что сброшено, что снесено;
Скривились домики, другие
Совсем обрушились, иные
Волнами сдвинуты; кругом,
Как будто в поле боевом,
Тела валяются. Евгений
Стремглав, не помня ничего,
Изнемогая от мучений,
Бежит туда, где ждет его
Судьба с неведомым известьем,
Как с запечатанным письмом.
И вот бежит уж он предместьем,
И вот залив, и близок дом...
Что ж это?..
    Он остановился.
Пошел назад и воротился.
Глядит... идет... еще глядит.
Вот место, где их дом стоит;
Вот ива. Были здесь вороты —
Снесло их, видно. Где же дом?
И, полон сумрачной заботы,
Все ходит, ходит он кругом,

294

Толкует громко сам с собою —
И вдруг, ударя в лоб рукою,
Захохотал.
       Ночная мгла
На город трепетный сошла;
Но долго жители не спали
И меж собою толковали
О дне минувшем.
       Утра луч
Из-за усталых, бледных туч
Блеснул над тихою столицей
И не нашел уже следов
Беды вчерашней; багряницей
Уже прикрыто было зло.
В порядок прежний всё вошло.
Уже по улицам свободным
С своим бесчувствием холодным
Ходил народ. Чиновный люд,
Покинув свой ночной приют,
На службу шел. Торгаш отважный,
Не унывая, открывал
Невой ограбленный подвал,
Сбираясь свой убыток важный
На ближнем выместить. С дворов
Свозили лодки.
       Граф Хвостов,
Поэт, любимый небесами,
Уж пел бессмертными стихами
Несчастье невских берегов.

Но бедный, бедный мой Евгений ...
Увы! его смятенный ум
Против ужасных потрясений
Не устоял. Мятежный шум
Невы и ветров раздавался
В его ушах. Ужасных дум
Безмолвно полон, он скитался.
Его терзал какой-то сон.
Прошла неделя, месяц — он
К себе домой не возвращался.

295

Его пустынный уголок
Отдал внаймы, как вышел срок,
Хозяин бедному поэту.
Евгений за своим добром
Не приходил. Он скоро свету
Стал чужд. Весь день бродил пешком,
А спал на пристани; питался
В окошко поданным куском.
Одежда ветхая на нем
Рвалась и тлела. Злые дети
Бросали камни вслед ему.
Нередко кучерские плети
Его стегали, потому
Что он не разбирал дороги
Уж никогда; казалось — он
Не примечал. Он оглушен
Был шумом внутренней тревоги.
И так он свой несчастный век
Влачил, ни зверь ни человек,
Ни то ни сё, ни житель света,
Ни призрак мертвый...
       Раз он спал
У невской пристани. Дни лета
Клонились к осени. Дышал
Ненастный ветер. Мрачный вал
Плескал на пристань, ропща пени
И бьясь об гладкие ступени,
Как челобитчик у дверей
Ему не внемлющих судей.
Бедняк проснулся. Мрачно было:
Дождь капал, ветер выл уныло,
И с ним вдали, во тьме ночной
Перекликался часовой...
Вскочил Евгений; вспомнил живо
Он прошлый ужас; торопливо
Он встал; пошел бродить, и вдруг
Остановился — и вокруг
Тихонько стал водить очами
С боязнью дикой на лице.
Он очутился под столбами
Большого дома. На крыльце

296

С подъятой лапой, как живые,
Стояли львы сторожевые,
И прямо в темной вышине
Над огражденною скалою
Кумир с простертою рукою
Сидел на бронзовом коне.

Евгений вздрогнул. Прояснились
В нем страшно мысли. Он узнал
И место, где потоп играл,
Где волны хищные толпились,
Бунтуя злобно вкруг него,
И львов, и площадь, и того,
Кто неподвижно возвышался
Во мраке медною главой,
Того, чьей волей роковой
Под морем город основался...
Ужасен он в окрестной мгле!
Какая дума на челе!
Какая сила в нем сокрыта!
А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?⁵

Кругом подножия кумира
Безумец бедный обошел
И взоры дикие навел
На лик державца полумира.
Стеснилась грудь его. Чело
К решетке хладной прилегло,
Глаза подернулись туманом,
По сердцу пламень пробежал,
Вскипела кровь. Он мрачен стал
Пред горделивым истуканом
И, зубы стиснув, пальцы сжав,
Как обуянный силой черной,
«Добро, строитель чудотворный! —

297

Шепнул он, злобно задрожав, —
Ужо тебе!..» И вдруг стремглав
Бежать пустился. Показалось
Ему, что грозного царя,
Мгновенно гневом возгоря,
Лицо тихонько обращалось...
И он по площади пустой
Бежит и слышит за собой —
Как будто грома грохотанье —
Тяжело-звонкое скаканье
По потрясенной мостовой.
И, озарен луною бледной,
Простерши руку в вышине,
За ним несется Всадник Медный
На звонко-скачущем коне;
И во всю ночь безумец бедный,
Куда стопы ни обращал,
За ним повсюду Всадник Медный
С тяжелым топотом скакал.

И с той поры, когда случалось
Идти той площадью ему,
В его лице изображалось
Смятенье. К сердцу своему
Он прижимал поспешно руку,
Как бы его смиряя муку,
Картуз изношенный сымал,
Смущенных глаз не подымал
И шел сторонкой.
       Остров малый
На взморье виден. Иногда
Причалит с неводом туда
Рыбак на ловле запоздалый
И бедный ужин свой варит,
Или чиновник посетит,
Гуляя в лодке в воскресенье,
Пустынный остров. Не взросло
Там ни былинки. Наводненье
Туда, играя, занесло

298

Домишко ветхой. Над водою
Остался он как черный куст.
Его прошедшею весною
Свезли на барке. Был он пуст
И весь разрушен. У порога
Нашли безумца моего,
И тут же хладный труп его
Похоронили ради бога.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Альгаротти где-то сказал: «Pétersbourg est la fenêtre par laquelle la Russie regarde en Europe» .

² Смотри стихи кн. Вяземского к графине З***.

³ Мицкевич прекрасными стихами описал день, предшествовавший петербургскому наводнению, в одном из лучших своих стихотворений — Oleszkiewicz. Жаль только, что описание его не точно. Снегу не было — Нева не была покрыта льдом. Наше описание вернее, хотя в нем и нет ярких красок польского поэта.

⁴ Граф Милорадович и генерал-адъютант Бенкендорф.

⁵ Смотри описание памятника в Мицкевиче. Оно заимствовано из Рубана — как замечает сам Мицкевич.